Друг, товарищ и врач
Какое странное чувство иногда возникает у человека, когда он стоит на пороге принятия важного решения... Нет, даже более того - когда решение уже принято, но шаг еще не сделан. Внезапно ты отшатываешься назад, прочь от черты, которую едва не перешел - и тебя охватывает неописуемая радость из-за того, что ты пока не лишил себя этой возможности отступления, у тебя еще есть выбор, и ты - полновластный хозяин своей судьбы.
К чему я это? К тому, что именно с таким чувством я шагал сегодня по запруженным народом улицам Лондона к нашему дому на Бейкер-стрит, и меня переполняла радость от сознания того, что я все еще вправе называть этот дом своим.
Еще немного - и я признаюсь себе, что радуюсь возможности все еще именоваться холостяком. Как неучтиво по отношению к Мэри. Конечно же, это не имеет к ней никакого отношения. И к Холмсу тоже. Это не более чем общие соображения. И вообще, я просто хотел пройтись, вот и отправился на Бейкер-стрит, хотя сегодня меня там никто не ждал. Оставалось еще несколько пациентов, которых я пока не успел уведомить о перемене адреса, но сегодня никто из них ко мне не собирался. Ну и что? Я имею право просто зайти на квартиру, с которой еще не съехал окончательно?
Кэб брать не хотелось, да и свободных экипажей мне не попадалось. Из одного кэба на меня коротко взглянул какой-то тип. Странное дело: лица его я не запомнил, а вот за взгляд захотелось хорошенько двинуть в ухо. Сам не знаю, почему. Просто на всякий случай.
Словом, до Бейкер-стрит я неторопливо добрался пешком. Первым делом я заглянул к Холмсу, но его не оказалось дома. А жаль, потому что у меня возникло к нему несколько вопросов. Первый из них касался кое-каких моих инструментов, которые у меня руки не доходили забрать. Каким-то таинственным образом они переместились из моей комнаты в комнату Холмса. Еще более таинственным образом они сложились в замысловатую конструкцию, дополненную к тому же предметами кухонной утвари. Конструкция отдаленно напоминала силок, но такой силок мог соорудить только обладатель совершенно иррационального, больного вображения. И я одного такого знал.
Второй вопрос был связан с птицей. Насколько я понимаю, она очутилась в комнате именно благодаря вышеописанному силку. Какая-то маленькая, невзрачная, не помню даже, как такие называются. Одна из тех малявок, на которых щерился с подоконника наш кот во времена моего детства. Некоторое время мы с этой птицей задумчиво разглядывали друг друга. У меня складывалось подозрение, что она раздражена не менее меня. На миг возникло искушение вытащить ее из ловушки и выпустить в окно. А инструменты забрать. Порыв, возможно, сентиментальный, но рациональный.
Должен признаться, что порыву этому я так и не внял. Мне настолько живо представилось выражение лица Холмса, когда он вернется в комнату, и не найдет там ни инструментов, ни птицы, что вместо закономерного злорадства я испытал сожаление.
- Извини, малютка, - сказал я птице. - Придется тебе потерпеть его причуды.
Порыв тоже сентиментальный, но абсолютно бессмысленный. Я определенно сошел с ума, раз из двух сетиментальных порывов поддался именно этому.
Я взял из своей комнаты старенький медицинский альбом; он едва не рассыпался на отдельные листки, и рисунки в нем стерлись и поблекли так, что на них почти невозможно было ничего разглядеть. Я уж не говорю о том, что содержание его безнадежно устарело не менее десятка лет тому назад. Но я решил считать, что пришел сюда не просто так, а зачем-то. Вот хоть за этим альбомом.
На обратном пути мне повстречался мистер Эпсом, один из тех моих клиентов, которые еще не знали ни о грядущих переменах в моей жизни, ни о переезде. Когда он спросил, смогу ли я принять его на следующей неделе, рука моя потянулась к карману, где лежали визитки с новым адресом... и вытащила сигару.
- Разумеется, - ответил я Эпсому. - Я к вашим услугам.
Как сентиментально.
И глупо.
Еще более глупо то, что я до вечера кочевал по улицам, поужинал в одиночестве в ресторане, и лишь когда уже смеркалось, возвратился в новую обитель. Здесь было аккуратно прибрано, и никто не таскал мои инструменты, и Глэдстоун никогда не валялся пьяный, но почему-то я все еще не привык считать этот дом своим.
К чему я это? К тому, что именно с таким чувством я шагал сегодня по запруженным народом улицам Лондона к нашему дому на Бейкер-стрит, и меня переполняла радость от сознания того, что я все еще вправе называть этот дом своим.
Еще немного - и я признаюсь себе, что радуюсь возможности все еще именоваться холостяком. Как неучтиво по отношению к Мэри. Конечно же, это не имеет к ней никакого отношения. И к Холмсу тоже. Это не более чем общие соображения. И вообще, я просто хотел пройтись, вот и отправился на Бейкер-стрит, хотя сегодня меня там никто не ждал. Оставалось еще несколько пациентов, которых я пока не успел уведомить о перемене адреса, но сегодня никто из них ко мне не собирался. Ну и что? Я имею право просто зайти на квартиру, с которой еще не съехал окончательно?
Кэб брать не хотелось, да и свободных экипажей мне не попадалось. Из одного кэба на меня коротко взглянул какой-то тип. Странное дело: лица его я не запомнил, а вот за взгляд захотелось хорошенько двинуть в ухо. Сам не знаю, почему. Просто на всякий случай.
Словом, до Бейкер-стрит я неторопливо добрался пешком. Первым делом я заглянул к Холмсу, но его не оказалось дома. А жаль, потому что у меня возникло к нему несколько вопросов. Первый из них касался кое-каких моих инструментов, которые у меня руки не доходили забрать. Каким-то таинственным образом они переместились из моей комнаты в комнату Холмса. Еще более таинственным образом они сложились в замысловатую конструкцию, дополненную к тому же предметами кухонной утвари. Конструкция отдаленно напоминала силок, но такой силок мог соорудить только обладатель совершенно иррационального, больного вображения. И я одного такого знал.
Второй вопрос был связан с птицей. Насколько я понимаю, она очутилась в комнате именно благодаря вышеописанному силку. Какая-то маленькая, невзрачная, не помню даже, как такие называются. Одна из тех малявок, на которых щерился с подоконника наш кот во времена моего детства. Некоторое время мы с этой птицей задумчиво разглядывали друг друга. У меня складывалось подозрение, что она раздражена не менее меня. На миг возникло искушение вытащить ее из ловушки и выпустить в окно. А инструменты забрать. Порыв, возможно, сентиментальный, но рациональный.
Должен признаться, что порыву этому я так и не внял. Мне настолько живо представилось выражение лица Холмса, когда он вернется в комнату, и не найдет там ни инструментов, ни птицы, что вместо закономерного злорадства я испытал сожаление.
- Извини, малютка, - сказал я птице. - Придется тебе потерпеть его причуды.
Порыв тоже сентиментальный, но абсолютно бессмысленный. Я определенно сошел с ума, раз из двух сетиментальных порывов поддался именно этому.
Я взял из своей комнаты старенький медицинский альбом; он едва не рассыпался на отдельные листки, и рисунки в нем стерлись и поблекли так, что на них почти невозможно было ничего разглядеть. Я уж не говорю о том, что содержание его безнадежно устарело не менее десятка лет тому назад. Но я решил считать, что пришел сюда не просто так, а зачем-то. Вот хоть за этим альбомом.
На обратном пути мне повстречался мистер Эпсом, один из тех моих клиентов, которые еще не знали ни о грядущих переменах в моей жизни, ни о переезде. Когда он спросил, смогу ли я принять его на следующей неделе, рука моя потянулась к карману, где лежали визитки с новым адресом... и вытащила сигару.
- Разумеется, - ответил я Эпсому. - Я к вашим услугам.
Как сентиментально.
И глупо.
Еще более глупо то, что я до вечера кочевал по улицам, поужинал в одиночестве в ресторане, и лишь когда уже смеркалось, возвратился в новую обитель. Здесь было аккуратно прибрано, и никто не таскал мои инструменты, и Глэдстоун никогда не валялся пьяный, но почему-то я все еще не привык считать этот дом своим.
Вопрос: Понравилось?
| 1. Да | 30 | (100%) | |
| Всего: | 30 | ||